Аурден Лойе /«Философия сегодня»/

Современный мир порождает у человека растущее чувство беспомощности. Глобализация, когда-то обещавшая человечеству прекрасное будущее, теперь ассоциируется с экономическими потрясениями и растущим подчинением политики экономике. Демократия переживает кризис по всему миру, и число граждан, чувствующих себя бесправными, продолжает расти, поскольку они считают политические системы, при которых они живут, либо коррумпированными, либо неспособными справиться с новыми формами насилия, социальной дезинтеграцией, экономической депрессией и другими проблемами.

Комментаторы обычно возлагают вину за сложившуюся ситуацию на целый ряд идеологий и тенденций, включая электронные СМИ, глобальные транспортные технологии и неолиберализм. Здесь я пойду другим путем. Я хотел бы предположить, что наши современные бедствия, по крайней мере частично, восходят к законному и понятному стремлению к свободе, которое, к сожалению, но предсказуемо, полностью провалилось.

Две стороны модерна

На протяжении многих веков европейская история характеризовалась долгими, кровавыми религиозными войнами, войнами за власть, отмеченными жестокостью и ненавистью. Затем проект современности начал устанавливать связь между индивидуальным опытом и современными институтами. Философские основатели современного мира начали свою работу с теорий человеческих эмоций. Это прекрасно иллюстрируют «Левиафан» Томаса Гоббса (1651) и «Теория нравственных чувств» Адама Смита (1759). Целью государства у Гоббса или рынка у Смита является построение рационального общественного устройства, основанного на научном понимании внутренней природы человека.

Аналогичным образом, строительство современного национального государства с самого начала было переплетено с проектом образования. Это очевидно, если взглянуть на историю образования после Французской революции. За революцией почти сразу же последовали реформы образования — как со стороны революционеров, так и со стороны их противников. В обоих случаях целью было привлечь молодые умы либо на сторону революции, либо на сторону реакции. Особенно ярко это проявилось в чрезвычайно влиятельной книге Иоганна Готлиба Фихте «Доктрина государства», увидевшей свет в 1813 году.

Фихте был философом-идеалистом, чья метафизика оказала большое влияние на немецкую философию, а его теория государства оказала сильное влияние на социалистическое движение. Считаясь основателем современного национализма, он также был другом Йохана Песталоцци, швейцарского реформатора образования. В «Учении о государстве» Фихте настаивает на том, что построение национального государства должно начинаться с образования. Людей нужно воспитывать, а при необходимости и принуждать, чтобы они приняли новый идеал национальной свободы. По его словам, Французская революция показала, что люди могут быть порабощены традициями и иррациональностью, и даже сражаться за короля против собственного освобождения. Поэтому правильное принуждение и образование — это первые шаги к построению либерального национального государства. Принуждение может быть снято только тогда, когда люди будут воспитаны как граждане, готовые решать свои конфликты и разногласия рационально и исключительно с помощью правовых институтов. Иными словами, проект модерна и его трансформации можно понять, только рассматривая одновременно трансформацию субъективности через образование и соответствующие изменения, происходящие в видении государственности

Травма Первой мировой войны

Начиная с Гоббса и вплоть до девятнадцатого века, философия всё больше и больше сосредотачивалась на максимизации свободы индивида. Я оставлю в стороне критику, высказанную социалистами и анархистами, поскольку объём статьи не позволяет мне охватить всё. Однако я хочу сосредоточиться на глубоких преобразованиях, последовавших за Первой мировой войной.

Понимание последствий этого конфликта, как я утверждаю, имеет решающее значение для понимания внутреннего краха современности. Психологическая травма, которую Первая мировая нанесла участникам, прекрасно отражена в ряде литературных шедевров последующих лет, например, в «Путешествии на край ночи» Луи-Фердинанда Селина (1932) или мемуарах «Вчерашний мир» австрийского писателя Стефана Цвейга (1942). Для нас важнее то, что 1918 год стал началом пути к преобразованию как государственности, так и идеала просвещения.

Особенно интересна трансформация системы образования. С XIX века и до 1918 года критики традиционных школьных систем, такие как Огюстен Фрейне или Песталоцци, выступали за применение «активных методов», то есть за то, чтобы ученик был поставлен в центр и стал активным участником процесса обучения. Но глобальный конфликт оказал такое влияние, что сторонники реформы образования перестали довольствоваться столь скромными целями. Вместо этого они стали объединяться в различные международные организации, чтобы выступать за формирование нового человека с помощью новых методов образования.

Одной из самых известных таких организаций стала Международная лига за новое образование (Ligue Internationale pour l’éducation nouvelle). В нее входило большинство известных представителей альтернативной педагогики, в том числе, например, Мария Монтесорри и Огюстен Фрейне. Позднее, рассказывая о первом конгрессе Лиги, один из реформаторов того времени, Анри Валлон, сказал:

«Этот конгресс стал результатом пацифистского движения, возникшего после Первой мировой войны. Тогда казалось, что для того, чтобы обеспечить миру мирное будущее, нет ничего более эффективного, чем развитие чувства уважения к человеку благодаря соответствующему образованию. Тогда расцветут идеалы солидарности и человеческого братства, которые противоположны войне и насилию». (Анри Валлон, Pour l’Ere Nouvelle, 1952).

Раннее революционное видение образования перекликалось с идеалами Гоббса и Фихте о создании новых граждан: дети рассматривались как дикие существа, обладающие страстями и влечениями, которые необходимо цивилизовать. Предполагалось, что это позволит создать «суверенных» взрослых, способных контролировать свои худшие импульсы и стать культурными. Но из-за травмы Первой мировой войны это «перепрограммирование» стало восприниматься многими именно как проблема: как источник разочарования и отчуждения. Цель образования должна заключаться в том, чтобы освободить человека от необходимости строить себя и дать ему возможность прислушаться к своему внутреннему «я». (Естественно, этот краткий рассказ не может в полной мере отразить все теории и принципы нового образования. Также очевидно, что, несмотря на то что государственное образование неоднократно перестраивалось с начала XX века, идеалы этого нового образовательного подхода так и не были реализованы в полной мере). Эта трансформация идеалов образования происходила не сама по себе, а на фоне политических потрясений.

Немецкий теоретик права Карл Шмитт (1888-1985) отмечал, что Версальский договор по окончании Первой мировой войны нарушил европейский jus gentium. Это концепция международного права, впервые появившаяся в XVII веке из-под пера таких классиков, как Ваттель и Гроций. В соответствии с целями современности, jus gentium устанавливал правила войны для регулирования конфликтов между европейскими державами. Войны и насилия нельзя было избежать, но их следовало хотя бы регулировать и направлять в русло конфликтов между государствами — только так можно было удержать насилие от перерастания в полное варварство. Однако Первая мировая война разрушила эту иллюзию. Вместо жестко регулируемого насилия этот конфликт привел к невиданным ранее зверствам. Таким образом, идея о том, что государство может вести ограниченные правилами конфликты, была заменена наблюдением, что национализм ведет к резне. Более того, Версальский мирный договор также нарушил принцип нейтралитета. Вместо этого проигравшие были криминализированы и осуждены, их заставили признать свою вину в развязывании войны и выплатить огромные репарации. Мораль и моральные суждения вновь стали правящими принципами в международных конфликтах.

Таким образом, проект модерна был полностью дискредитирован, поскольку реконструированный цивилизованный индивид оказался (в буквальном смысле) под огнем. Видение цивилизующего образования, которое с таким восторгом описывал Фихте, сторонники нового образования рисовали как репрессивное и опасное. Симметрично, под влиянием пацифистских и социалистических движений, причиной войн стали считаться национальные границы.

Эйфория послевоенного периода

Преобразования, последовавшие за окончанием Второй мировой войны, были сложными. Триумф кейнсианской экономики на Западе и коммунизма на Востоке привел к росту экономики, контролируемой государством. В конце концов, ситуация изменилась, коммунистический блок распался, а с приходом неолиберализма национальные правительства начали постепенно отменять свой контроль над экономикой.

Шмитт отождествляет послевоенный период с постепенным разрушением монополии государства на политику. С началом холодной войны и развитием международных организаций классический jus gentium еще больше упраздняется. Вместо этого войны представляются как полицейские акции против государств-изгоев (либо одним из гигантов для контроля над собственными союзниками, либо против «плохих» государств), либо как моральный долг во имя человечества (например, гуманитарные интервенции под руководством ООН). Все чаще международные организации и другие новые игроки стали выходить на сцену и брать на себя ту роль, которая раньше принадлежала государству, в частности, в вопросе о «выборе друга и врага». Это определение политики обычно ассоциируется со Шмиттом. Однако это скорее карикатура на него. Согласно Шмитту, у политики нет природы; ее нельзя наделить сущностью. Поэтому его следует рассматривать как разграничительный принцип: что угодно может стать политикой, но лучший способ определить, стала ли она ею, — это проверить, не была ли она уже структурирована вокруг антагонистических категорий.

Независимо от определения политики, утрата государством монополии на политику соответствовала появлению новых акторов, включая континентальные организации, такие как ЕС, а позднее НАФТА и АСЕАН. Симметрично этому, некогда кейнсианские организации, такие как Всемирный банк и МВФ, были преобразованы для реализации неолиберальной повестки, предусматривающей демонтаж государственных монополий на экономические правила и установление свободы перемещения товаров, денег и идей. В то же время поиски новой формы субъективности приняли другой оборот.

В Европе шестидесятые годы знамениты (или печально известны) разнообразными движениями вроде «Мая 1968-го» за эмансипацию самости. Как отмечает Мишель Орис, антрополог из Женевского университета, основной целью этих движений было «взорвать» «бетонный покров» буржуазной морали, доставшийся нам от XIX века. Этот идеал прекрасно воплощен в работах Вильгельма Райха, чьи теории понравились многим участникам движения «Май 68», от Жиля Делёза до либертарианцев и коммунистов.

Стремясь бороться с фашизмом, Райх соединил психоанализ с марксизмом, чтобы связать сексуальные репрессии со структурой государственной власти. Он критиковал марксистскую неспособность объяснить, почему массы пойдут за лидером, идущим против их собственных интересов таким вопиющим образом, как, например, в случае фашизма. По мнению Райха, люди поддерживают фашизм не из-за его идей или программы, а потому, что он позволяет им снять внутреннее напряжение, проецируя его вовне. Фашизм эксплуатирует иррациональность и подавленную сексуальность своих последователей, апеллируя к бессознательным инстинктам. Другими словами, популярность фашизма растет вместе с сексуальной неудовлетворенностью. В своей книге «Массовая психология фашизма» (1933) Райх ссылается на то, что он называет «неспособностью к свободе». Обученные обществом и его архаичными институтами, такими как традиционная семья, люди стали неспособны управлять своими эмоциями и, в частности, сексуальностью. В результате возникает противоречие между стремлением к свободе и страхом перед ней. 

Райх дает четкое выражение парадигмы, лежащей в основе всех социальных движений, развернувшихся начиная с шестидесятых годов. В том числе и видение сексуальных меньшинств, которые тогда находились на острие движения за эмансипацию. Радикальные феминистки связывали сексуальное подавление женщин с фашизмом и другими формами авторитаризма, такими как патриархат. Райх раскрывает логику, лежащую в основе всех этих радикальных движений: идея о том, что для создания эмансипированного и мирного мира все традиционные институты, такие как семья и государство, должны быть демонтированы, чтобы освободить личность. Эта новая радикальная субъективность как единственный легитимный источник этики и законов становится самоцелью, а также единственным ответом на войну, варварство и фашизм.

Глобализация

Арджун Аппадурай, антрополог из Чикагского университета, предлагает весьма любопытный взгляд на окончание холодной войны и глобализацию. Отдельно отметим такие работы как Modernity At Large (1996) и Fear of Small Numbers: An Essay on the Geography of Anger (2006) где автор формулирует теорию культурных и индивидуальных последствий глобализации. Новый глобализированный мир после холодной войны характеризуется рядом разрывов: между государством и финансами, территорией и национальными идентичностями и так далее. Даже «местное» утратило свой статус и теперь включено в ряд потоков, которые бросают глубокий вызов способности традиционных и местных институтов передавать идентичность и ценности, а также формировать поведение.

В книге «Modernity At Large» Аппадураи тесно связывает формирующееся глобализированное «я» с проблемой международных границ. По мнению Аппадураи, электронные медиа и миграция являются основными движущими силами, превращающими мир во взаимосвязанную паутину, а их главное культурное влияние заключается в повышении роли воображения в формировании нашей идентичности. В глобализированном мире люди постоянно подвергаются воздействию потоков образов, идей и идентичностей. Это приводит к увеличению свободы личности в самоопределении, даже если это порождает напряженность в отношениях с ближайшим окружением. Семейная ячейка становится не столько институтом, передающим восприятие мира, сколько ареной, где индивиды развивают свою собственную идентичность, иногда основанную на противоречивых источниках вдохновения. Таким образом, люди чаще всего враждуют со своими родственниками или общиной. Тем временем местные сообщества все чаще принимают форму меньшинств, вписанных в глобальную сеть диаспор.

Это несколько оптимистичное видение глобализации с ее акцентом на индивидуальную свободу часто подвергалось критике. Аппадураи отреагировал на нее книгой «Страх малых чисел», посвященной его самой большой слабости: «мой собственный интерпретационный паралич, когда дело доходит до кровопролитного насилия сегодняшних этнических войн» (Modernity At Large, p.224).

Аппадураи называет девяностые годы «десятилетием насилия», когда этническое насилие изменилось по своей природе. Новые формы насилия уже не направлены на уничтожение «Другого», они сосредоточены на его унижении и оскорблении. По мнению антрополога, глобализация ответственна за эти изменения, поскольку она усиливает неопределенность и ставит под угрозу цель государства — достижение стабильности в пределах своих границ. Страх большинства стать меньшинством, неопределенность и отсутствие контроля над глобальными явлениями, а также угроза, которую (реальные) меньшинства представляют для национального контроля, являются причиной насилия в глобализированном мире. Это происходит потому, что в новом мире враг — это уже не представитель другой нации, а сосед, которого подозревают в предательстве.

Аппадураи яростно атакует национальное государство, которое он считает главной причиной насилия: «Меньшинства — это просто «козлы отпущения»… Меньшинства, одним словом, это метафоры и напоминания о предательстве классического национального проекта» (Fear of Small Numbers, p.68). Однако Аппадураи совершает классическую ошибку, возлагая ответственность за насилие на национальное государство. Национальное государство действительно с самого начала ассоциируется с насилием, поскольку, как отмечал Макс Вебер, определение государства состоит в том, что оно обладает «монополией на легитимное насилие» — но что еще более важно, и как подчеркивает Шмитт, поскольку национальное государство — это система, придуманная для того, чтобы оформить насилие правилами, ограничивающими его вспышки, но не останавливающими их. Другими словами, Аппадураи невольно подтверждает анализ, сделанный Шмиттом: в новом мировом порядке, который уходит от государственного контроля, насилие принимает форму фундаментализма, ксенофобии и популистских выпадов, направленных на унижение условного противника.

Как анализирует Аппадураи, двойное движение, инициированное современностью, — создание нового цивилизованного, ограниченного «я» и системы строго разграниченных национальных границ — было упразднено. Однако это далеко не означало, что его цель — максимизация свободы — привела к появлению общества, в котором насилие стало «постоянным порядком», по выражению самого Аппадураи. В этом новом мировом порядке «уже невозможно просто противопоставить природу и войну с одной стороны, социальную жизнь и мир — с другой… возникает более пугающая среда, где порядок… организуется вокруг факта или в перспективе насилия» (Fear of Small Numbers, p.53).

Проклятие Карла Шмитта

Карл Шмитт был чудовищем. Сторонник нацистского режима, он сделал все возможное, чтобы стать официальным юристом Третьего рейха. К сожалению, он остается классическим теоретиком права, а его ключевые концепции и предсказания важны для анализа постмодернистского мира. Новый человек, о котором мечтает постмодернизм и которого описывает Аппадураи, якобы более свободен, с большей свободой воображения для развития своего «я». Однако это можно поставить под сомнение.

Главным недостатком постмодернистских и постколониальных мыслителей является отсутствие у них понимания правового порядка — ошибки, которую сам Шмитт, конечно, не совершал. Чтобы реализовать этот новый тип индивидуальной свободы, необходимо крайне интрузивное государство. Аппадурай отвергает веберовское видение «железной клетки» инструментальной рациональности, где межличностные отношения постепенно заменяются правовыми правилами и принципами. Вместо этого Аппадураи настаивает на новой важности воображения для формирования идентичности. Он упускает из виду, что это новое свободное «я» требует новых правил и других новых форм государственного вмешательства для защиты своей свободы. Типичным примером могут служить новые, навязчивые и зачастую возмутительные корпоративные правила, внедряемые для управления в условиях разнообразия, и именуемые как правила политической корректности». С начала шестидесятых годов они все больше захватывают западное общество, что анализируют и критикуют французские левые социологи, такие как Фредерик Лордон, Винсент де Голежак и Николя Обер.

Распространение этих новых норм означает, что межличностные отношения строятся на принципах, вытекающих из сферы законов. Человек должен постоянно и тщательно оценивать, не посягнут ли его действия и убеждения на чью-то свободу или раскрепощенность, и новые правила, законы и нормы внедряются для того, чтобы обеспечить соблюдение этого принципа «принудительной свободы». Так, например, во многих странах были созданы министры по вопросам гендерного равенства. Системы образования и законы были пересмотрены, чтобы обеспечить и защитить эту эмансипацию современного «я». Чтобы регулировать межличностные отношения, язык, секс и гендерную идентичность, законы и учения должны были становиться все более навязчивыми.

Государственная архитектура, созданная для контроля над насилием, не исчезла. Напротив, поскольку насилие больше не проецируется за пределы национальных границ, а взрывается изнутри, в самых разных формах — от терроризма, организованной преступности до массовых протестов и репрессий, — система контроля была перенаправлена внутрь национальных границ. Франция, например, изменила свои законы, включив большинство положений «чрезвычайного положения» в свое обычное законодательство — систему контроля, которая уже была создана в США с помощью Патриотического акта (Закон о патриотизме). 

Система проецирования насилия за пределы границ так и не смогла покончить с преступностью, но и система внутреннего контроля тоже. Как писал французский криминолог Ален Бауэр, массовый контроль и слежка могут предотвратить некоторые запланированные теракты, но никогда не смогут полностью остановить сам терроризм.

Политический модерн был двойным движением: религия и мораль должны были быть удалены из внутреннего порядка, чтобы быть замененными системой законов и гражданства, управляющих межличностными отношениями. В то же время государство должно было создать строго контролируемые границы и направить насилие в русло государственных конфликтов — не для того, чтобы отменить насилие, а чтобы умиротворить общество в пределах своих границ и, возможно, предотвратить худшие акты варварства в войнах. Однако после Первой мировой войны мы определили национальное государство как причину жестоких войн за пределами его границ и угнетения внутри них. Чтобы освободить себя и достичь мира, мы демонтировали двойной механизм, на который опирались национальное государство и современность: перевоспитание и государственный контроль над людьми. Неудивительно, что это привело к возвращению тех бедствий, для борьбы с которыми были разработаны эти методы социальной инженерии. Таким образом, мы отменили современность во имя свободы и мира во всем мире, но не получили ни мира, ни свободы.

В заключение следует отметить, что демонтаж политической современности был осуществлен во имя многих благих целей. Однако последствия, к которым привели такие изменения, соответствуют тому, что предсказывал Шмитт: возвращение премодернистских форм насилия. Это происходит потому, что многие критики забыли, что государство и политическая современность уже были инструментом умиротворения общества и международных отношений. Именно это и означает проклятие Карла Шмитта: насилие нельзя стереть или приручить, им можно только управлять с помощью политической и социальной инженерии.

Эволюция наших политических систем имеет форму маятника: мы перешли к крайним формам насилия религиозных войн, перешли к другим формам крайнего насилия, вызванным модерном во время Первой мировой войны, и теперь возвращаемся к премодернистским формам насилия.

В этом и заключается проклятие: маятник качается, возвращая нас из одной крайности в другую, и нет никакого видимого решения, чтобы избежать или остановить эту трагедию.